Гавань разбитых ракушек - Страница 85

Вместо теплой груди мне дали резиновую соску. Когда медсестра всовывала мне ее в рот, она не прижимала меня к себе, а оставляла в неуютной кроватке. И я жадно высасывала все до последней капли, потому что кормили нас строго по часам. Но если сильно кричать, можно было добиться внеочередной порции. И так я поняла, что в жизни можно получить желаемое, если немного постараться.

Однажды я проснулась утром, и меня не понесли к той, которая меня родила. Я лежала в кроватке, туго спеленатая, и смотрела в потолок. А потом меня отвезли в другое место, где было очень много кричащих младенцев и очень мало теплых рук. На какое-то время я поселилась в деревянной кроватке. Обо мне вспоминали тогда, когда надо было поменять пеленки или накормить. И я вновь ощутила на себе любопытные взгляды и опасливые прикосновения.

Жизнь со временем наладилась, и в общем-то было не так уж плохо. Хотя как я могла знать? Ведь сравнивать мне было не с чем. Ловкие руки нянечек были единственным источником тепла, но мне и это казалось чудом.

Однажды я вновь увидела ее. Ту, что меня родила. По запаху я узнала, что это она. Протянула к ней руки, и, о чудо, она меня взяла! И даже неловко улыбнулась. Каким блаженством показались мне эти минуты. И тем горше было ощущать, как она положила меня обратно и ушла. Правда, с тех пор в моей жизни произошли некоторые перемены. У меня появились игрушки, да-да, самые настоящие, яркие, громко звенящие игрушки. Я пыталась дотянуться до них руками, и иногда мне это удавалось, доставляя немалое веселье.

Та, что меня родила, приходила еще несколько раз. Но почему-то память моя вспоминала ее все с большим трудом. Как будто боль после ее ухода была настолько сильной, что я решила защититься от нее. И забвение стало лучшим охранником.

Жизнь моя становилась все лучше. Мною занимались, играли, и я ощущала себя особенной. Тогда, в том возрасте, дети еще принимали меня за свою. В их нежных детских головках очаги жестокости еще не проявились, и мы вместе играли, облизывая одни и те же игрушки и ползая на одном полу. Пожалуй, это было самое счастливое время. Общее детство, общая радость. Общие печали. И даже общая мама, которая неожиданно стала забирать меня к себе домой. Так появилась та, которая меня вырастила.

Глава 24

Ольга не плакала и три дня после Лариных похорон, вызывая нарекания маракундцев. Так нельзя, надо плакать. Покажи свое горе. Она была твоей подругой. Плачь! Но она не могла. Потом Онсумана забрал ее к себе в школу гриотов. Там они положили ее на циновку на земле и танцевали вокруг нее, напевая монотонные песни и смазывая ее тело благоухающими маслами. Она уснула и проспала до полудня следующего дня. Впервые со дня смерти Лары. А когда проснулась, увидела рядом с собой Дениса, тревожно склонившегося над ней.

Он все устроил. Ее контракт в Гамбии был завершен. Ей оформили отпуск с последующим переводом в другую страну. Куда — решение еще не принято. Он помог собрать ей вещи и увез ее в Каллисай в дом Мишель Озер. Она давно приглашала, он решил воспользоваться. Мишель все равно уехала. Идеальнее и пустыннее места для отдыха не найти. Домой еще рано. Оставаться в Маракунде — уже поздно. Все позади. Пора двигаться дальше.

Ольга ничего не спрашивала. Следовала его советам. Разговаривали только по бытовым вопросам. Что и как упаковать. Что остается деревенским друзьям, а что едет с ней. Ее больше всего волновала судьба кошки. Она попросила Пола взять ее, пока не уедет. А потом передать в руки очередного волонтера. Деревенским она не доверяла. Им и самим еды вечно не хватало.

В Каллисае бесшумные слуги приготовили для нее постель и спросили, что приготовить на ужин. Она безразлично махнула рукой. Несколько дней она просто отсыпалась и лежала либо в гамаке под пальмами, либо на пляже. Денис находился рядом, но ничего не спрашивал. Однажды на берег выбросило две мертвые рыбины. Ольга подошла, нагнулась, чтобы рассмотреть поближе их тусклые глаза. Потом с неожиданной злостью пнула их в море.

— Мне надоело думать о смерти, — сказала она и разрыдалась.

За ужином на террасе они пили прохладное белое вино и слушали бушующие волны.

— Почему ты ничего мне не сказал? — спросила она, глядя на танец мошкары в свете фонаря.

— Я не был уверен.

— А сейчас?

— И сейчас. Ты знаешь больше меня.

— Ты все сделал, чтобы я оказалась рядом с ней?

— Да. Но найти ответ могла только ты.

— Я не нашла. Я даже силилась вспомнить ту детскую фотографию, отыскать знакомые черты. Порой мне казалось, что я нашла, а иногда уверенность исчезала. И оставались одни сомнения. И желание верить. Казалось, что я сама все придумала, заставила себя поверить в невероятное.

Он молчал, боялся спугнуть ее. Долил вина в бокалы.

— Все эти истории… Я не знаю. Я ничего не знаю!

— Тогда успокойся на том, что есть. Пусть все останется, как есть.

— Но как же так?

Она повернулась к нему. Бледная, растерянная.

— Как же я теперь буду жить?

— Почему не сможешь?

— Столько боли в ее жизни. Безумное количество боли. И она до последнего не могла простить.

— Это неправда. У нее был выбор — не работать с тобой. Она могла уйти в любой момент, но не сделала этого.

— Ты думаешь, она знала с самого начала?

— Уверен. Когда мы вышли на ее след, мы выслали ей ваши семейные фотографии. Ведь свою мать она видела и знала.

— Зачем вы ей это выслали?

— Под предлогом, что ее семья ее разыскивает и хочет связаться. Спрашивали разрешения дать ее координаты.