Гавань разбитых ракушек - Страница 30

Глава 9

Бабушка сразу заметила, что Оля сама не своя. Жанна Тимофеевна прожила на свете больше восьмидесяти лет и вырастила троих детей, так что печали молодых людей угадывала в один момент. Из всех детей только Гоша жил рядом с ней, дочь уехала в Канаду около десяти лет назад и писала очень редко, а младший сын жил в Новосибирске и приезжал к ней далеко не каждый год. Семья Гоши стала ей самой близкой, а Оля была любимой внучкой. Чаще радовала, реже — огорчала. С мамой ее у Жанны Тимофеевны сложились отношения хорошие, хотя и прохладноватые. Но ведь лучше прохладные, чем ругань по поводу и без. Что-то случилось у них в семье недавно, что-то неладное, неприятное. Гоша толком сказать не мог, только твердил, что девочки его повздорили и Оля ушла от них. Ну что же, говорил, пора ей уже самостоятельно жить, взрослая. Но глаза при этом грустные, темные, видно сразу, что не от добра самостоятельность Оленьке потребовалась. А недавно Оля квартиру сняла рядом с ней, заходить стала чаще. Жанна Тимофеевна к себе звала жить, но Оля воспротивилась, ни в какую не соглашалась. Гоша опять сказал — самостоятельность, взрослая стала. А глаза все такие же темные при этом.

А вот сегодня Оля совершенно расстроенная пришла. Чмокнула старушку, села за стол, а потом на руки голову опустила и заплакала. Бабушка стала гладить ее по голове, от ее ладони шло тепло.

— Ну что ты, что ты, Оленька. Будет, будет тебе. Все хорошо, ну, не плачь, родная.

Оля всхлипнула, потом резко вскинула голову.

— Ба, а ты ревнивая?

— Я-то? Ревнивая, наверное.

Жанна Тимофеевна улыбнулась. Вот оно в чем дело. Молодость, молодость! Одни и те же ошибки у всех.

— Деда твоего покойного не раз ревновала. Ругались, бывало, не на шутку. А сейчас самой смешно.

— А почему смешно?

— А разве не глупость это? Если любит, то любит, нет — так нет. Что толку от ревности? Только голову больной делает да сердце разъедает.

— Как это, любит — так любит? А если сегодня тебя любит, а завтра — другую?

— И что ты сделаешь? Цепями привяжешь? Счастье, Оленька, не привяжешь. И любовь тоже.

— А я хочу. Хочу привязать так крепко, чтобы никуда не убежал.

— Тут-то и начнутся твои несчастья. Потому что никто в неволе жить не захочет.

— Да любой брак — неволя. Разве не так?

— Нет, не так. Брак — это компромисс ради любви, родная, а не неволя. Если в неволю превращается, грош цена этому браку.

— А как ты думаешь, папа счастлив?

— Гоша? Трудно сказать. Разве ты не лучше знаешь?

— Да не знаю я ничего, ба.

Ольга вздохнула.

— Как-то неправильно у меня все в жизни, ба. Все не так.

— А как — так? Разве есть рецепт для всех одинаковый?

— А хорошо бы иметь. Чтобы знать, как все наладить.

— Зачем тебе рецепт чужой? Слушай себя, сердце свое, Оленька, слушай. И все само наладится.

— Что-то пока мое сердце ничего путного мне не подсказало. Уж сколько дров наломала. Все думаю, имею право, а лотом начинаю сомневаться. Вот ты, наверное, никогда не ошибалась, да, ба? Потому что я помню, дедушка на тебя как на богиню смотрел. Обожал до последнего дня. Как ты так жила? У меня же в жизни все кувырком. Сплошные неприятности.

— Ну что за глупости ты говоришь, Оленька. Все образуется. Не бывает, чтобы все время плохо.

— У других не бывает. А у меня — запросто. Как пошло-поехало, так не остановишь.

— А ты еще мои слова вспомнишь, Оленька, еще вспомнишь. И самой смешно будет, что так расстраивалась.

Жанна Тимофеевна вздохнула и заправила светлый локон Олиных волос ей за ухо. Смешная какая Оля. Ничего, споткнется несколько раз, потом ходить научится. Глядишь, помудреет и с матерью помирится. А то Гоша извелся совсем. Еще спрашивает — счастлив ли. Кончено, несчастлив. Дочь с матерью разругались, все в грусти великой находятся, откуда тут быть счастливым? Раньше был счастливым. И хотя удивлялась Жанна Тимофеевна порой, как такая женщина, как Марина, его делает счастливым, но все же факт оставался фактом, и материнское сердце не обманешь — счастье его в браке было не показным, а настоящим. Пока Оля чего-то не напортачила. Но что она, такая светлая девочка, могла сделать? Тем более сама страдает вон как. Жалко, мочи нет.

— Пойду я спать, ба. У тебя сегодня останусь, ладно?

— Каждый день тебе это предлагаю, ты же противишься.

Оля чмокнула ее в лоб и пошла стелить постель. Телефон отключила. Разговаривать ни с кем не хотелось. С Денисом разговаривать было особенно страшно. Завтра должен быть готов результат экспертизы, и она жутко нервничала. Эти три дня, которые они ждали результата, она не могла с ним толком общаться, вся издергалась, а сегодня вообще нервы сдали. Он при этом не понимал ее нервозности, являл собой образец спокойствия и был уверен, что никаких неожиданностей не будет. Дине сделали пункцию и аспирировали ткани с клетками младенца, которому было всего недель семь-восемь. Делалось это на глазах Дениса и Ольги. Он настоял, чтобы она пришла на процедуру. Сама все увидишь, сказал он. Чтобы не было потом вопросов. Никогда.

Денису сделали соскоб с внутренней стороны щеки и сказали ждать четыре дня для получения отчета. С каждым днем Ольга становилась все мрачнее, словно ожидала смертного приговора. Динара несколько раз звонила ему на мобильный при Ольге и играла на нервах. Он же с завидным упорством сохранял спокойствие и говорил, что и сам ждет поскорее результатов, потому что потом Динаре придется отвечать уже по статье закона, раз нормальных просьб она не понимает.

Он был спокоен, и это укрепляло ее веру в то, что бояться нечего. Но и Динара вела себя чрезвычайно уверенно. Даже на процедуре забора тканей ребенка она улыбалась и постоянно говорила о том, что наконец-то папочка увидел своего малыша на мониторе. Младенец, уже человечек, метнулся к стенке матки при проколе. Динара спокойно наблюдала, как делают забор материала, а Ольге стало страшно за маленького человечка, испугавшегося, что от него хотят избавиться. Может, просто показалось.